* * *
Запыленный зеленый поезд, скрипнув всеми своими суставами, устало тормозит у платформы. Из тамбуров гроздьями высыпаются потные пассажиры. Несмотря на раннее утро, дышать нечем. Жара обволакивает со всех сторон, одежда липнет к телу. Ощупав левую верхнюю часть рубашки и удовлетворенно крякнув, Илья закидывает за спину клетчатую сумку и бодро направляется к входу в метро.
Знакомый дворик встречает благодатной тенью: развесистые деревья дают хоть немного прохлады. Герой закидывает голову, радостно улыбается: окна его квартиры открыты настежь. Приплясывая, Илья с силой жмет на звонок. Щелчок, цепочка, в проеме появляется заспанное лицо жены. Будто не узнавая, смотрит она на утреннего гостя. Затем медленно прикрывает дверь, снова распахивает ее и впускает Илью, храня гробовое молчание. Герой падает на колени, обнимает ноги жены, целует, приговаривая:
– Прости, прости меня! Если бы ты знала, сколько я натерпелся! Расскажу – не поверишь! Я хотел как лучше, хотел заработать! Поверь мне, ну скажи хоть слово, не молчи! И деньги я привез – целую тысячу долларов! Даже немножко больше… Не подумай ничего плохого, я честно заработал: смастерил в Фортунии катер, добрался на нем до наших берегов, а потом, уже у нас, продал его… Ну пожалуйста, скажи хоть слово!
Жена вырывается из его объятий:
– Сволочь! Ты знаешь, что со мной было? Я все морги обзвонила, все отделения милиции… Все психушки! Ты мог хоть записку оставить?!
– Ну, вот и хорошо, ты хоть не молчишь. А то я совсем испугался… Ругайся на меня, можешь даже затрещину дать, только прости!
Все еще стоя на коленях, Илья вытаскивает из потайного кармана конверт, протягивает его жене:
– Держи! На какое-то время хватит, а потом я еще заработаю. Я теперь знаю, что для этого нужно делать!
Мариша вскрывает конверт, оторопело смотрит на его содержимое несколько мгновений... Громкий хохот взрывает атмосферу в прихожей. Из конверта на голову Ильи дождем летят разноцветные листочки. Герой поднимает один, потом второй, бессмысленно щупает их пальцами. Жена прекращает смеяться, идет в комнату, выносит потрепанный рыжий чемодан, кидает его в сторону Ильи:
– Хороший был журнал. Наверное, «Наука и жизнь». Долго же его тебе резать пришлось! А теперь – вон! Проваливай в свое Лопухово, и чтобы духу твоего в моей квартире не было! На развод подам сама.
Илья что-то пытается сказать в свое оправдание, но голос куда-то пропал, и лишь сиплые всхлипывания вырываются из горла вместо слов. Эврика, нагнувшись, помогает герою встать с колен, подает ему рыжий чемодан и, ласково обняв за плечи, вместе с ним выходит из квартиры.

* * *

Очумелый народ с огромными сумками, лопатами и прочим садовым инвентарем ломится в узкие двери электрички. Чтобы занять место, кто-то через открытые окна кидает на сидения тюки, а одна тучная мадам пытается сквозь узкую щель втиснуть пухленькую девочку лет пяти. Та, застряв, пронзительно кричит, но потом, втянув живот, наконец-то пролезает и смачно шмякается на сиденье.
Илья в растерянности смотрит на штурмующую вагон толпу: он забыл, что сегодня – пятница, и все дачники рванули из пыльной и душной столицы на шестисоточные подмосковные просторы.
Герой заходит в тамбур электрички последним, ставит на заплеванный пол потрепанную клетчатую сумку, аккуратно усаживается на нее. Эврика, с сожалением глянув на порванную полу своей некогда шикарной накидки (кто-то царапнул ее граблями), усаживается ему на колени.
Часа через два вагон электрички пустеет, но герой все сидит в тамбуре, подперев щеку ладонью. Вдруг Илья вздрагивает: кто-то лизнул его руку. Открыв глаза, он видит, что рядом примостился ободранный, плешивый пёс. Умными круглыми глазами он преданно и грустно смотрит на такое же несчастное существо, как и он сам.
– Ну что, Бобик, хозяина ищешь? Я-то вряд ли буду тебе хорошим кормильцем, самому есть нечего. Без шиша я, понимаешь?
Бобик кивает и снова лижет Илье руку.
– Ну, раз согласен, тогда садись рядом, поедем в Лопухово, вместе всё веселей. Но нам еще час здесь трястись, так что не обессудь.
Пёс, мотнув головой, ложится рядом. Эврика чешет ему за ухом, Бобик, блаженно зевнув, сладко засыпает у ног первого в его жизни хозяина.

* * *
В фиолетовых сумерках Лопухово представляет собой еще более жалкое зрелище, нежели днем: покосившиеся, вросшие в землю бревенчатые дома, тут и там – заколоченные ставни… К одному такому кособокому чудовищу направляется странная группа: сутулый рыжий человек неопределенных лет и плешивый прихрамывающий пёс… Едва передвигая ногами от усталости, завершает процессию прекрасная юная дева в пыльной и местами подранной одежде. Наконец, они добираются до нужного дома. Калитка вросла в землю и никак не хочет отворяться. Разбежавшись, Илья поддает плечом. Крякнув, старые проволглые деревяшки отваливаются, и в образовавшуюся дыру сначала вбегает, обнюхивая землю, Бобик, за ним влезает наш герой, и уж потом просачивается Эврика. Приметив скамейку под старой развесистой яблоней дева падает на нее ничком и мгновенно засыпает.

* * *
Запах пыли пропитал все комнаты деревянного, большого, но по нынешним временам – бестолково устроенного дома. Комнат всего три. Одна – прихожая, она же столовая. Занимая треть пространства, здесь горой громоздится широкая печь – свидетельство былых времен. Небольшой закуток выполняет функции кухни, да еще одна крохотная каморка предназначена собственно для спальни. Впрочем, на печке при желании могут без труда разместиться три взрослых человека. Зато очень просторны сени, чулан, двор и холодильник «Стинол» прошлых веков – глубокий подпол.
Проверив на прочность деревянную лестницу, ведущую на печные покои, Илья поднимается на несколько ступенек и отодвигает полинявшую ситцевую занавеску. Обернувшись, видит в окно, что в доме по соседству горит свет. Разговаривает вслух:
– Надо же, в доме бабы Луши горит свет! Неужели еще жива? Надо бы заглянуть на огонек… Тем более что есть ну абсолютно нечего. Может, у нее хоть хлеб найдется? Я-то переживу, а вот Бобик…
Илья смотрит на пса, свернувшегося калачиком у входной двери. Бобик поднимает голову, вопросительно смотрит на хозяина.
– Ну, говорил, что кормить мне тебя нечем? Терпи теперь, утром разберемся. А может, все-таки заглянуть к бабе Луше?
Соскочив со ступеньки, Илья направляется к двери. Пёс нехотя поднимается и выходит вместе с хозяином из дома.

* * *
Старушка с седенькими жидкими, но аккуратно уложенными буклями на голове и в старенькой батистовой ночной рубашке с заштопанными кружевами сидит у стола. Допотопный торшер освещает несколько пожелтевших бумажек и фотографий, наклеенных на толстый картон. Внизу изображений – вензеля и надписи готическим шрифтом на старонемецком языке.
Старушка бережно переворачивает одну из них, долго всматривается в надписи, вспоминает то, что давным-давно рассказывала ей мать…
Лулу шел тогда шестой год, еще несколько лет оставалось до революции. Ах, если бы!.. Впрочем, история не знает сослагательных наклонений. Ее отец, барон фон Штольбург, поддался на уговоры гостившего в Баварии графа Витте, влиятельного человека в Российской империи, и приехал вместе с молодой женой и шестилетней Лулу в блистательный Петербург на службу. Государь император через графа пообещал опытному инженеру по строительству мостов Фридриху Штольбургу собственный дом на реке Фонтанке и очень приличное по баварским меркам жалованье. В Баварии-то разорившемуся барону жить было не на что: родовой замок пришлось продать, чтобы раздать долги…
Вот она, эта фотография – последний снимок на фоне родового замка баронов фон Штольбург: кудрявая маленькая девочка в платьице с рюшками и выглядывающих из-под подола панталончиках, а рядом мать Лулу –Мария-Кристиана – высокая блондинка в шляпке и с зонтиком. Неужели это когда-то было? Но было, было… И собственный дом на Фонтанке, и выезды, и… Фрося Лопухова – кухарка в семье инженера Штольбурга, благодаря которой ей, тогда уже одиннадцатилетней Лулу, удалось выжить.
События осени 1917-го вспоминались с трудом. Но до сих пор в ушах отдавался громкий стук в ворота (видимо, их пытались вынести бревнами) и хриплые крики: «Бей буржуев!» Помнится, по гостиной в панике металась мать Лулу… А отца, похоже, в тот момент дома не было. Вспоминалось еще, что кухарка Фрося (мама ее все время называла на немецкий лад Фридой) схватила Лулу за руку, подвела к матери и начала что-то быстро говорить. Та поцеловала девочку, перекрестила ее, сунула в руки Фросе какую-то коробку и сказала: «Хорошо, бегите. Я приеду». Но она так и не приехала…
Потом они с Фридой-Фросей долго-долго бежали какими-то темными улицами, ехали на телегах и, наконец, оказались здесь, в Лопухово. Ее, Луизу-Марию, стали звать Лукерьей Лопуховой, а отчество так и оставили: Фридриховна. Но Фрося, ставшая названной матерью Лулу, строго-настрого приказала девочке: если будут спрашивать, почему у тебя такое странное отчество, скажи, что отца так назвали в честь Фридриха Энгельса. И никогда никому не рассказывай о своей прошлой жизни!
Сама же Фрося сочинила для односельчан целую историю (надо же было как-то объяснить людям, почему ее дочь с акцентом разговаривает на русском языке!) Вот и считали в Лопухово, что отец Луши – немец Фридрих, марксист, покинувший родину, чтобы вместе с российскими соратниками бороться за победу мировой революции. «Но в Петербурге бедного Фридриха царские ищейки засадили в тюрьму, потом отправили в ссылку, и больше я его уже не видела, – жаловалась Фрося односельчанам и смахивала слезу. – А потом в Петрограде такое началось! Дом хозяев моих, инженеров немецких, разгромили. Куда ж мне было деваться, как не в родное Лопухово ехать?!»
Сердобольные соседи и родственники жалели мать-одиночку и ее странную дочку, помогали, кто чем мог. А Фрося так и не вышла замуж, отдав всю свою жизнь «кровинушке Луше».
Наказ приемной матери молчать о прошлой жизни Лулу-Лукерья строго соблюдала всю жизнь. Не знали истины даже ее муж, сельский врач Иван Спиридонов, и сын Петруша…
Правда, однажды, когда она была на семинаре учителей в Ленинграде (всю жизнь Лукерья Фридриховна проработала в сельской школе), ей очень захотелось войти в тот дом на Фонтанке… Но она не решилась. Только прошла мимо, слегка замедлив шаг. Прошла мимо… Может, зря? Но что бы она тогда, в шестидесятых, стала спрашивать у новых обитателей дома (по-видимому, там располагалось какое-то государственное учреждение)? И где бы она оказалась после таких расспросов? Видно, кончина ее родителей стала столь же трагичной, как и тысяч других людей, имевших несчастье быть «буржуями».
Что видела она за свои долгие девяносто лет, кроме потерь и горя? Конечно, были ученики, много учеников (за пятьдесят-то лет!) Но где они теперь? Старики померли, молодые уехали в город, на селе и остались лишь хромой кузнец Захарыч, моложе ее лет на несколько, да странная семья, которая, как говорит Захарыч, «промышляет самогонкой»…
Перебирая пожелтевшие бумажки и фотографии, старушка вспомнила еще один страшный стук в дверь. Это было в 1943-м. Тогда почтальон принес «похоронку» на ее любимого мужа Ваню. В коротком письме сообщалось, что в лазарет, в котором работал Иван Васильевич Спиридонов, попала вражеская бомба. Погибли все… Нет, она не плакала: с детства ее учили сдерживать слезы. Но утром Лукерья глянула в зеркало и увидела, что волосы ее стали белыми, как снег. Тогда ей было всего тридцать семь.
А еще через семь лет она потеряла и единственного сына Петрушу. Он тогда уже заканчивал институт, учился на инженера-строителя. Летом сын приехал в райцентр на практику, и надо же было случиться, что именно его бригаде поручили рушить старую церковь! Петруша наотрез отказался.
А наутро снова раздался стук в дверь. Забыв о сдержанности, Лукерья Фридриховна рыдала, валялась в ногах у «черных воронов», но они взяли под руки ее сына и увели… Лишь два года спустя, когда развенчали культ Сталина, ей удалось выяснить, что Петруша «умер от почечной недостаточности» где-то на Урале. Лукерья поехала в Свердловск, но к поселку, огороженному колючей проволокой, ее и близко не подпустили. Завернув в платочек горсть уральской земли, она вернулась в Лопухово. И потянулись длинные, одинокие, похожие друг на друга дни и годы: школа-дом, дом-школа… А еще несколько лет спустя пришло письмо о реабилитации Петра Ивановича Спиридонова. К чему оно ей? Мать и так знала, что сын ее был невиновен. Длинные сухие пальцы теребили казенное письмо, строчки которого уже давно размыли слезы матери. С тех пор она уже ничего не боялась. Разве что – одинокой кончины. А она уже не за горами, итак зажилась на белом свете. Но все же, когда раздался стук в дверь, баба Луша вздрогнула, сердце заколотилось, и она судорожно стала прятать бумаги и фотографии в маленький, некогда обитый бардовым бархатом, сундучок. Хоть и говорят, что времена изменились, а мало ли что?
Старушка отодвинула один из изразцов печки, запихнула коробку в полую нишу и снова закрыла ее.
Стук возобновился. С улицы послышался собачий лай и мужской голос:
- Баб Луш! Это я, Илья Лопухов. Ты дома?
Старушка облегченно вздохнула, перекрестилась и засеменила к двери.

* * *
Илья топчется у двери, смущенно объясняет:
– Меня жена выгнала из дома. Вот я и решил, что лучше буду здесь, в Лопухово жить. Я ведь на все руки мастер. Неужели на хлеб не заработаю? Не здесь, так хоть в райцентр ездить буду. Автобус-то ходит туда? А то мы пешком от станции шли…
– Да садись ты, не стой в дверях! Давай я самовар поставлю, чаем напою. Сколько же ты у нас не был? Года три?
– Да, почти три года. Как мать схоронил, так не хотелось появляться здесь. Тяжело очень было.
– Понимаю, понимаю. Автобус-то ходит, правда, два раза в день – утром и в обед. А мы вот с Захарычем здесь век в одиночестве коротаем. Он иногда заходит ко мне чаю попить…
– Неужели жив?! Но как же вы тут? Ведь ни магазина, ни помощников…
– Ну, раз в неделю продовольственная лавка приезжает, а пенсию женщина из райцентра привозит. Правда, уже несколько месяцев не было. Так вот мы с Захарычем чего вырастим на огороде, то и везем в райцентр продавать. Да много ли нам, старикам, надо?
– Ну, ничего, ничего. Теперь вот я здесь жить буду, стану помогать вам. Мне только надо встать на ноги, чем-то деньги начать зарабатывать. А то ведь я совсем без копейки, со мной такое произошло за эти три года!..
– Так ты расскажи мне, излей душу. Все легче станет.
Илья рассказывает ей всю свою эпопею. Старушка внимательно слушает, сочувственно кивает, вздыхает, смахивает платочком слезы. Вдруг из старинных часов высовывается нечто и, громко прокричав три раза «ку-ку», снова прячется. Илья вздрагивает, баба Луша быстро крестится:
– Вот чудеса! Считай, двадцать лет часы стояли. И на тебе вдруг: «ку-ку»! Что бы это значило?
Илья смеется:
– Только то, что сейчас уже три часа ночи. Засиделся я, пойду, пожалуй. Спасибо за угощение. Честное слово, я так рад, что ты еще жива! – краснеет от нелепой фразы. – Это я к тому, что не один здесь буду. Ведь человеку всегда нужен человек.
– Правда твоя, Илюшенька. Да ты, я смотрю, совсем носом клюешь, сколько пережил-то за последнее время! Оставайся ночевать у меня, что пойдешь в нежилой дом?
– Нет, ба, пойду. Спасибо. Надо его обживать. А завтра я протяну из твоего дома в свой веревку и повешу на ее концах колокольчики. Так что если тебе что срочно потребуется, только позвони, и я тут же приду.
– Ну, иди, иди с Богом. Покойной тебе ночи. Мы с Захарычем придем завтра, подумаем вместе, куда тебе на работу устроиться.
Старушка крестит Илью, он блаженно улыбается:
– Давно уже мне не было так спокойно на душе. Спасибо Вам.

* * *
Раннее утро. Илья спит на печи. Из раскрытого окна слышится далекое “ку-ка-ре-ку”. Бобик тявкает. Илья резко вскакивает, стукается головой о потолок. В глазах – хоровод звездочек:
– А? Что? Полиция?..
Трет ушибленное место, вращает глазами. Наконец, соображает:
– Э, да я ж в Лопухове! Слава те, господи, как же хорошо дома!
По деревянной лестнице на печку взбирается Бобик, умоляюще смотрит на Илью.
– Понимаю, есть хочешь. Я тоже. Сейчас буду соображать, чего где достать.
Илья выходит в сад, пытается накачать из колонки воды, но в ответ – лишь противный скрежет металла. От этих звуков просыпается Эврика. Потягивается, встает, расправляет тунику, озирается. Видит, что взлохмаченный Илья пытается выдавить живительную влагу из груды металла, усмехается, подходит к герою, целует его в щеку. Илья проводит ладонью по щеке, улыбается:
– Как все-таки здесь здорово!.. Да, но что же делать с водой? К бабе Луше идти неудобно с утра пораньше…
Илья хлопает себя по лбу, берет ведро и идет на речку. Скинув одежду, забегает в воду, за ним семенит Бобик, а следом, будто пава, прямо в одеждах, входит Эврика. Вся компания плещется, радуясь жизни. Илья чешет Бобика за ухом:
– Сейчас, сейчас я найду нам что-нибудь поесть!
Возвратившись домой, Илья видит на крыльце сетку с картошкой. Оглядевшись по сторонам и никого не заметив, обращается к Бобику:
– Вишь, какие у нас в Лопухове люди! Наверняка баба Луша принесла. Сейчас позавтракаем и будем делать «телефон».
Картошка уже сварилась. Скрипит калитка, входят баба Луша и Захарыч. Бобик бежит к гостям, виляет хвостом, радостно повизгивает. У старика из оттопыренного кармана высовывается горлышко бутылки, у старушки в руках – банка соленых огурцов. Илья благодарит бабу Лушу за картошку, Захарыч вместо приветствия достает самогон:
– Вот – местного производства! Чистейшая вещь, соседи даже в столицу поставляют, у них много разных этикеток. Так что давай, за встречу!
Гости садятся за стол под старой развесистой яблоней, посаженной еще дедом Ильи. Остудив, он откладывает Бобику картошки и, подумав, кладет пару соленых огурцов. Собака уплетает обед за обе щеки. Захарыч, сглотнув стопарик, крякнув и хрустнув огурцом, начинает разговор по существу:
– Тут у нас километрах, – делает ударение на букву «о», – в двадцати отсюда
кулак один завелся. Фермер, как теперь говорят. Съездил бы ты к нему, поговорил. Наверняка ему такие руки, как у тебя, пригодятся. Кстати, у меня мопед старый в сарае валяется. Посмотрел бы ты его: может, еще поездит? А то ведь как по нашим просторам передвигаться? Автобусы-то уже несколько лет считай, что не ходят. Вон, сегодня утром должен был прийти, да не пришел. Видать, сломался. А может, сам решил не заезжать: что от нас толку? В Лопухове всего и народу-то: я, старуха, да самогонщики. Мы никуда не ездим, да и к нам особо никто не спешит. Что им лишний крюк делать, бензин жечь? Так что с транспортом надо помозговать. У самогонщиков-то машина есть, но они, знаешь, прижимистые такие, с нами не общаются. Даже это, – кивает на бутылку, – по магазинной цене продают. Ну скажи, неужели пенсионерам скидку нельзя сделать? Так нет же, до копейки всю сумму пересчитают! – стучит кулаком по столу. – Но я нашел выход. У них крантик, ну откуда они по бутылкам-то все разливают, – в чулане. А я еще с детства знал туда потайную дверь (ведь моя тетка там жила, и только после ее смерти они этот дом купили). Так вот я как завижу, что они в город уехали, хватаю канистрочку – и к ним в чулан. Они что, заметят? Тремя литрами больше, тремя меньше… Не обеднеют: у них во-от такие чаны стоят, – широко разводит руками. – Но я их не обижаю: с пенсии пол-литру честно по их цене прихожу покупаю! – снова наливает–выпивает–крякает–хрустит огурцом. – Ну так что, пойдем мой мопед смотреть?
Илья вскакивает с лавки:
– Конечно! Только вот сначала бабе Луше телефон проведу, я еще вчера обещал. У меня уже и веревка приготовлена, надо только в сенях колокольчики от сбруи найти. Еще с детства их помню, так что где-то они должны быть: маманя ничего не выбрасывала. Кстати, их три было. Может, и Вам провести? Веревки хватит.
Захарыч наливает третий стопарь:
– Не, мне без надобности. А вот Лукерье, пожалуй, пригодится. Мало ли что…
Баба Луша встает, оправляет одежды:
– Ну, хватит Захарыч по утру водку пить. Пошли, я чай заварю. И ты Илья приходи.
Илья кивает:
– Я мигом!
Идет в сени, роется в ящиках, наконец, рука натыкается на что-то дугообразное. Оказывается, та сама сбруя. Трясет ее, но колокольчиков на ней нет уже, видимо, лет тридцать. В раздумье Илья садится на пол, тупо смотрит в угол. Глаза различают груду каких-то металлических предметов. Оказывается, старые банки.
– Ага, вот вы-то мне и поможете.
Подвесив на потолок жестяной поднос, а под ним – привязанные к веревке металлические банки, залезает на крышу, протягивает «провод» через слуховое окно и бросает концы на землю.
Во дворе с веревкой уже играет Бобик.
– Нет, Боб, ты уж отдай мне ее, это – связь. А связь в наше время – первое дело.
Поскулив, пес нехотя передает «провод» Илье.
Во дворе у бабы Луши, под такой же развесистой яблоней, сидят старушка и Захарыч. Довольный Илья входит с веревкой в руках, привязывает к другому ее концу металлическое кольцо, лезет на крышу, долбит дырку и спускает «провод» в столовую, прямо у печки.
– Ну, ба, принимай телефон! Если надо будет что – подергай за кольцо, и я тут же приду. А если меня вдруг дома не будет, то зацепи его вот за этот нижний крюк. Я вернусь, увижу, что мои банки под потолком, и пойму, что ты меня звала.
– Вот спасибо тебе Илюшенька! А то и впрямь боялась я, что помру, и тело мое найдут через месяц-другой. Прямо страх, как подумаю, что придется им пережить, когда увидят такую жуткую картину…
– Ну ты, ба, раньше времени себя не хорони! Мы еще поживем! Вот на работу устроюсь, вообще жизнь-малина наступит. Я твою картошку никогда не забуду: спасла нас с Бобиком от голода.
Поворачивается к Захарычу, тот резко прячет в карман поднесенную было ко рту бутылку:
– Теперь дело за мопедом. Что, пошли?
В сарае у Захарыча кавардак. Спустя полчаса удается извлечь из дальнего угла нечто, отдаленно напоминающее средство передвижения только лишь наличием двух колес. Вынеся груду металлолома на свет, Илья осматривает бывший мопед:
– Когда он последний раз ездил?
– Помню я разве? Наверное, сынок мой, еще жив был, катался. Поди, лет десять как будет. Что, совсем плох?
– Да поковыряюсь, может, и верну к жизни.
Илья разбирает двигатель, мудрует. Уже смеркается. Приходит баба Луша, зовет ужинать. Илья отказывается:
– Ты, ба, может, Бобику какой похлебки плеснешь? А я, пока не доделаю, не уйду. Это для меня дело чести. Чтоб я с простым мопедом не сладил!
Илья поворачивает еще один винт, включает зажигание, мотор хрюкает, подает признаки жизни. Захарыч хлопает Илью по спине:
– Ну, что я говорил? Золотые руки! За это надо выпить, а то ездить не будет.
Старик берет со стола самогонку, процессия снова направляется к дому бабы Луши.

* * *
Только-только рассвело. Илья седлает своего новоявленного извозчика (Эврика пристроилась на задний багажничек) и едет в направлении, указанном Захарычем еще в вечеру. Обмывание «стального друга» прошло на славу, так что Илье и бабе Луше пришлось тащить старика до дому под руки. Несмотря на летнюю духоту, Захарыч горланил на всю округу извечную русскую «Ой, мороз, мороз»; певцу тоскливо подвывал семенивший позади Бобик. Потом старик попытался пуститься в пляс, но ноги запутались, он упал, так что Илье стоило невероятных усилий оторвать его от матушки-земли, с которой он никак не хотел расставаться: называя кормилицей, целовал ее и поливал пьяными слезами. Наконец, Захарыча они уложили и с чистой совестью отправились по домам.
Илья вспоминает вчерашний загул, улыбается. Вдали обрисовывается добротный дом красного кирпича, явно современной постройки, за высоким деревянным глухим забором. Подъехав к воротам, Илья сигналит. Лаем отзывается сводный собачий хор.
– Батюшки, сколько их там? Видать, собачий питомник держит. Вот молодец!
Наверное, животных любит. Значит, хороший человек.
Собаки лают, Илья топчется у ворот минут пятнадцать. Снова сигналит. Приоткрывается глазок, кто-то с той стороны рассматривает Илью с пристрастием; наконец, доносится хриплый мужской голос:
– Кто такой? Что надо?
– Здравствуйте, я – Илья Лопухов. Из соседнего села, тоже Лопухова. У Вас для меня работы не найдется? Я – на все руки мастер, почти что изобретатель…
По ту сторону забора некоторое время молчат, слышно, что, вроде, шушукаются. Скрипят засовы, не меньше трех, поворачивается ключ. По ту сторону ворот – коренастый мужчина; заспанный, в одних семейных ситцевых трусах в мелкий цветочек:
– Ты чего это с утра пораньше?
Илья мнется:
– Так ведь, это, … уборочная. Я думал: позже приеду, Вас не застану…
– Ладно, подожди здесь, через полчаса поеду на поле, заодно поговорим.
– А может, Вы покажете мне, где оно? Я сам туда поеду, посмотрю: что к чему, там Вас и подожду?
В глазах «кулака» появляется интерес:
– А ты, вроде, ничего, инициативный. Ладно, дуй через этот лес, – машет фермер рукой в сторону старого ельника. – Там просека есть, проедешь на своем «козле...
Герой мчится в сторону ельника.